«Черный центр» Евразии, или «Брод в кипятке»

: Восточный Туркестан как эпицентр глобальной геополитики
 
Дракон скрывается в облаках,
змея таится в тумане
Шэнь Дао
 
Синьцзян-Уйгурский автономный район КНР, находясь в пространстве Большой игры великих держав на Большом Ближнем Востоке, создает для всех сопредельных государств гораздо больше проблем, чем принято думать.
 
1. Эпицентр евразийских потрясений. В суете повседневности мало кто помнит о Восточном Туркестане (Синьцзяне) и тем более о том, что это «ключ к мировой политике». Малая частота упоминаний в этом случае обратна значимости этого региона, а калейдоскоп современных событий отвлекает от главного: когда, почему и как именно Синьцзян стал исторически тем, что он есть.
 
Глобальная геополитическая обстановка во втором десятилетии XXI в. чревата существенным ухудшением, а для России – угрозами войн различных масштабов [9, c. 12]. Реализация этих угроз наиболее вероятна в пространстве Большого Ближнего Востока – исторической зоне Шелкового пути. В этой связи немалое беспокойство вызывает «солнечное сплетение» Евразии в самой сердцевине ШОС – Восточном Туркестане, или Синьцзян-Уйгурском автономном районе КНР. Поскольку афганский вопрос далек от своего разрешения, а нестабильность распространяется оттуда в Киргизию и дальше на север, приходится думать о вероятности столкновения в недалеком будущем интересов России, США и Китая именно здесь. (Вероятность вывода сил НАТО из Афганистана в Среднюю Азию чревата угрозой «афганизации» стран-соседок России, Китая и Казахстана.) Россия как никто заинтересована в стабильности этой буферной зоны на стыке СНГ и ШОС с Афганистаном, Индией и Пакистаном [26,с.20].
 
Из наличных конфликтов в указанном регионе важнейшую роль играют восемь в зоне соприкосновения России, Китая и Индии: 1. Фергана, разделенная между Узбекистаном, Киргизией и Таджикистаном; 2. сам Таджикистан, где гражданская война по-прежнему тлеет; 3. Афганистан; 4. северный Пакистан; 5. Белуджистан; 6. вечный предмет раздора Кашмир, 7. Тибет и 8. Синьцзян. Все страны и конфликты так или иначе взаимосвязаны. К примеру, Таджикистан сообщается с Афганистаном и Ферганой, а через ее киргизскую часть и Памир – с Синьцзяном, где (как и в пакистанском Белуджистане) негласно идет партизанская война.
 
В большинстве из этих стран борьба за социальную справедливость ведется под знаменами исламского фундаментализма, подчас экстремизма (включая проект воссоздания исламского халифата на базе Ферганы – с последующим расширением). Народы внутри многонациональных государств могут бороться за социально-экономическое равноправие (как белуджи) Пакистана или этнокультурное равноправие (тибетцы КНР), но ни один конфликт в Азии не достигает такой многосторонности и такого всеобъемлющего характера, как в Синьцзяне, где налицо: 1. национально-освободительное движение и 2. борьба за самосохрание, за выживание народа, чья численность (0,006% населения КНР) сокращается методами насильственного регулирования рождаемости при почти полном игнорировании мусульманских обычаев.
 
2. Без истории ни шагу: стратегический метод. Оценить степень актуальности и перспективу развития восточнотуркестанского вопроса можно лишь системно-историческим путем; эксперты РЭНД Корпорейшн считают, что данный подход позволяет адекватно прогнозировать будущее; при этом даже на войне далеко не все зависит от факторов чисто военных: «есть кое-что поважнее денег, людей и оружия», – перефразирует Н.Макиавелли С.Хантингтон; знание и понимание истории позволяет обрести стратегические интуицию, развивает мастерство и творчество. Ветеран РЭНД Б.Броди подчеркивает, что знание подспудных причин и факторов истории позволяет понять настоящее и будущее поведение людей, прогнозируя исторические события. (Броди и А.Шлезинджер не приемлют абсолютной уникальности исторических событий в неокантианской философии истории: Doctrine of Absolute UNiqueness – DAUN, своего рода болезнь Дауна в исторической науке.) [39, с. 93; 32, с. 135, 277–278; 41, с. 50; 42, с. 173].
 
Пренебрежения историей ни мир, ни война не прощают. Поучительно расплатились за свое пренебрежение историей Нобелевские лауреаты по экономике 1997 г. М.Шоулз, Ф.Блэк и Р.Мэртон. Они были премированы за математическую модель получения прибыли, но… их фирма LTCM прогорела уже через год: прогнозы «трех мудрецов в одном тазу» не вышли за рамки 5-летнего исторического диапазона (увеличь они рамки если не до 80, то хотя бы до 11 лет, получили бы вероятность серьезного кризиса). Экономисты «были сильны в математике, но не в истории»; Нобелевских премий им едва хватило для расплаты с долгами. Их пример служит предостережением специалистам, обходящимся без истории вопроса в исследовании региональной современности [13,с.90; 3].
 
Для адекватного прогнозирования геополитической обстановки ген. Снесарев советует «руководствоваться историей более дальних столетий и особенно ближе знакомого прошлого (его первой половины)»[21, с. 303]. Если брать в расчет двадцать шесть (26) веков со времен Конфуция и Сунь-цзы, XIII–XIV вв. окажутся как раз периодом «более дальних столетий в начале ближней к нам половины».
 
«Никакие важные выводы о современной международной обстановке не могут делаться вне исторического контекста», - напоминает Г.Киссинджер. Ранее ген. А.А. Свечин вслед за своим коллегой А.Е. Снесаревым предлагал для изучения истории стратегический метод: «знакомство со стратегией …предохраняет нас от многих ошибок и позволяет быстро схватывать отношения, разгадка коих иначе потребовала бы от нас многих усилий и может быть вовсе нам не далась» [17, с. 54]. Как бы то ни было, стратегическим методом и в истории, и в военной науке выявляется «значение правильно указанной и реально очерченной цели… стихия разрозненных действий, общий разброд в результате непланомерности исчезает, когда устанавливается общий уклон к намеченной цели; действия упорядочиваются, сливаются в небольшие ручьи по уклону к цели и создающие одно обширное течение» (здесь Свечин фактически перефразирует Сунь-цзы) [32, с. 438, 457; 17, с. 59; 23, с. 30–31].
 
Странно, что в мировой политике часто возникает тибетский вопрос и практически не затрагивается восточнотуркестанский. Объяснений тут может быть несколько. Тибет представляет для КНР проблему на порядок меньшую, чем Синьцзян. Во-первых, Тибет давно расчленен, и Тибетский автономный район включает лишь его западную часть; Цинхай (Кукунор) составляет отдельную провинцию, Сикан – вошел в состав провинции Сычуань, большая часть оставшейся территории практически не заселена. Во-вторых, Тибет почти не граничит с проблемными странами и регионами Азии: проблемы не составляют ни Бирма, ни с недавних пор Непал (остается лишь граница с Индией, с которой отношения постепенно смягчаются). Напротив, Синьцзян граничит со Средней Азией и Средним Востоком – исламскими регионами повышенной напряженности, военных и полувоенных конфликтов. Здесь, на Большом Ближнем Востоке, синьцзянские инсургенты пользуются немалой поддержкой и сами воюют в том же Афганистане.
 
В связи с указанной «дихотомией» Тибета и Восточного Туркестана вспоминается метафора Шэнь Дао, китайского автора IV в. до н.э.: «дракон скрывается в облаках, змея таится в тумане; но стоит облакам и туману рассеяться, как дракон становится мухой, а змея – земляным червем» [43, с. 19]. Тибетский вопрос больше схож с драконом в тумане и выглядит много значительнее, чем есть на самом деле. Это вопрос прежде всего престижа Китая и его политико-пропагандистского имиджа. Не то в Синьцзяне. Восточный Туркестан – головной участок исторического Шелкового пути и недавно открытого трансконтинентального трубопровода от Каспия до Шанхая. Превращение этой «змеи» в земляного «червя» для Китая чрезвычайно опасно: без территории и ресурсов Синьцзяна современный Китай просто немыслим. Вполне объяснимо нежелание руководства КНР акцентировать внимание на проблемах и трудностях управления Синьцзяном, подавления там и стихийно, и организованно растущего сопротивления коренных жителей края – уйгуров.
 
3. Краеугольный камень империи. Монголия является ключом к Северному Китаю, Южной Сибири, Средней Азии, Тибету, Восточному Туркестану – иными словами, к сердцу Азии [47, с. 545]. Но это лишь первый ключ от «шкатулки» Сердца Земли. Внутри шкатулки находится Восточный Туркестан – второй и главный «ключ к мировой политике» [19, с. 167]…
 
В империи Чингис-хана Восточный Туркестан занимал уникальное место, да и сама империя была немыслима без Восточного Туркестана. Во-первых, Восточный Туркестан был не завоеван, а частью мирно присоединен в качестве союзного государства (5-го улуса), частично – освобожден от гнета кара-китаев. Во-вторых, уйгурские администраторы и ученые из восточнотуркестанского царства Кочо создали госаппарат империи и монгольскую письменность; древнеуйгурский язык стал вторым государственным в Монгольской державе. Взаимодействие царства Кочо и Монгольского государства было отнюдь не случайным. Оба они – исторические преемники Тюркских (VI–VIII) и Уйгурского (VIII–IX вв.) каганатов с центрами в Монголии [27, с. 42]. Улусами Монгольской империи могли быть только кочевые владения. Царство Кочо стало улусом не только в силу особых отношений между ханом и уйгурским идикутом, но и потому, что Уйгурское царство Кочо оставалось полукочевым-полуоседлым (объединяя восток современной Джунгарии и северо-восток – Кашгарии; летняя столица, Бешбалык, находилась в северной кочевой зоне царства, зимняя, Кочо – в южной оазисной). Особые отношения Чингис-хана с идикутом Баурчуком напоминали отношения «мира и родства» (хэцинь) императоров Китая с варварами. Разница, однако, заключалась в том, что китайские императоры шли на эти равные по сути отношения в минуту слабости Китая, тогда как Чингис-хан данной слабостью не страдал. Иными словами, он привлек на свою сторону уйгурского царя-буддиста сугубо мирным путем – и даже «усыновил» его.
 
Запад и юг Восточного Туркестана занимало исламское царство Караханидов, завоеванное в XII в. ламаистами кара-киданями (кара-китаями). Здесь Чингис-хан выступил в роли освободителя мусульман. Т.о. ключ к пространствам Евразии в начале Шелкового пути он приобрел мирно и основательно. Начиная с Восточного Туркестана он начал включать в свою державу (как правопреемник тюркских каганов) многочисленные тюркские народы. Конечно, дальнейшие присоединения происходили чаще насильственно, но именно в Восточном Туркестане Чингис-хан оставил о себе добрую память. Преемники Чингис-хана заметно испортили отношения с уйгурским царством Кочо: при дворе хана предпочтение все более отдавалось китайскому языку и делопроизводству, китаеязычным чиновникам-киданям в ущерб урало-алтайскому родству с уйгурами. Статус Кочо в рамках империи постепенно снижался, само царство становилось предметом геополитического соперничества улусов распадавшейся империи – владений Хубилая, наследников собственно Монголии и среднеазиатских Чагатаидов. Все эти негативные факторы накладывались на историческую память о вражде с последними каракитаями. Данная вражда отразилась даже в отказе авторитетного исламского историографа Рашид ад-Дина упоминать в числе министров Монгольской империи знаменитого киданя Елюй Чуцая, отмеченного, напротив, вниманием юаньских историографов [30, с. 11].
 
Нынешний casus belli в уйгурском вопросе состоит в т.ч. и в конфликте между китайцами и уйгурами по поводу личности Чингис-хана. Для руководства КНР (как ранее императоров династий Юань и Цин) Чингис-хан – «китайский» император (каковым он никогда не был). Напротив, для уйгуров он вовсе не китайский, а их собственный император и покровитель; не угнетатель, а освободитель Восточного Туркестана.
 
Как бы то ни было, мирное присоединение к Монголии Восточного Туркестана (пространства от Алтая до Тибета) заложило надежную основу Монгольской империи. Сам Чингис-хан пришел к выводу, что для прочного приобщения монголов к цивилизации более всего подходит уйгурская, а не какая-либо иная культура. Прежде всего имел значение опыт приобщения самих уйгуров IX–XII вв. к иранской культуре оазисов Кашгарии (юга Восточного Туркестана). Кроме того, уйгурские ученые владели и китайским языком, и санскритом, открывая монголам оптимальный доступ к культурам Китая и Средней Азии. Конечно, на службе у Чингис-хана находились также китаизированные кидани (известные на Руси как «китаи»). Но их совместимость с монгольской культурой была на порядок ниже, чем уйгуров. В центральном аппарате империи Чингис-хан неслучайно сохранял две параллельные канцелярии – уйгурскую и китайскую. Из Китая он заимствовал государственный опыт древнейшей империи Азии, но – в уйгурском «переводе».
 
Немаловажную роль играл природо- и ресурсосберегающий, в своем роде утонченный хозяйственный тип уйгурской и монгольской цивилизаций. Монгольские кочевники обходились, как правило, малыми силами и средствами и в мире, и на войне. Их культурная совместимость наблюдалась не только с уйгурскими кочевниками, но в не меньшей мере с оазисными земледельцами Восточного Туркестана. Суровые условия данной страны требуют бережливого обращения с землей и водой, чрезвычайно сложной системы ирригации. Ничуть не меньшую роль играла «кентаврическая» природа уйгурской цивилизации Восточного Туркестана, органично сочетавшей кочевое скотоводство с оазисным земледелием. В масштабе империи Чингис-хан намеревался сохранить Монголию и монголов кочевыми, но в симбиозе с оазисными культурами Средней и Западной Азии. Этот проект он осуществить не успел, а преемники – не сумели, антагонизм кочевников и земледельцев привел империю к распаду и краху.
 
В любом случае один вспомогательный уйгурский тумен в составе монгольского войска не делал погоды в военной системе империи; монгольская военная школа была ценнее для самих уйгуров – кстати, именно они переводили китайских военных классиков, начиная с Сунь-цзы; китайцы привлекались как консультанты, не более.
 
В отношении Восточного Туркестана проявились все основные принципы изощренной высшей стратегии Чингис-хана – дальновидность, перспективность, постепенность, планомерность, ставка на влияние, вторичность грубой силы. Идикут Баурчук пришел к нему добровольно, честно, по собственной инициативе, но само это решение было подготовлено негласным влиянием самого Чингис-хана, успевшего исподволь подготовить для идикута удобные рамки выбора и ясную альтернативу. Здесь проявилась верность Чингис-хана принципам китайской стратегии «побеждать не сражаясь», «завоевывать на свою сторону».
 
Идикута и хана сближала «сопротивляемость упрощенно-поспешным решениям» [49, с. 286]. Этой сопротивляемостью объяснима несклонность Чингис-хана к завоеваниям глобального типа. При ближайшем рассмотрении он ограничивал стратегические операции именно Сердцем Земли (тем же путем пошел Тамерлан; оба совершали рейды в приморские регионы и возвращались). Оттуда при желании можно было проецировать силу в любом направлении, но лишь при несомненной необходимости. Беспрецедентный рейд корпуса Джебе-нойона в обход Каспия через Кавказ в начале 1220-х гг. последствий не получил: ограничились разведкой периферии Европы, и только. Позднейшие татаро-монгольские завоевания были уже авантюрами преемников Чингис-хана.
 
В течение XIII в. положение уйгуров Восточного Туркестана в Монгольской империи продолжало укрепляться: с 1284 г. они назначались на государственные должности на постоянной основе. Укрепились и позиции уйгуров как банкиров-кредиторов монгольских ханов [24, с. 59–60].
 
Но уже с середины XIII в. Восточный Туркестан попал под влияние разных монгольских правителей Азии: царство Кочо оказалось в сфере контроля сперва великого хана Мункэ, затем (временно) – монгольской династии Юань в Китае; мусульманские запад и юг Кашгарии вошли в состав среднеазиатского улуса Чагатаидов. После распада Монгольской империи (когда в 1260 г. были провозглашену сразу два великих хана – Хубилай и Ариг-буга) через Восточный Туркестан прошел фронт борьбы за Среднюю Азию. Мощный блок правителей двух соседних бывших уделов империи – преемников Ариг-буги и Джучидов исключал усиление империи Юань в центре Азии: ее контроль над Восточным Туркестаном в целом [10, с. 482] в реальности не имел места, контроль над Кочо – постепенно ослабевал [22, с. 150–153]. В XIV в. под влияние Чагатаидов, Тимуридов и среднеазиатских Моголов (Могулов) попало и царство Кочо. К концу XIV в., когда Тимур породнился с могольским ханом Хызр Ходжой, его империя фактически объединила Западный и Восточный Туркестан. Империя Мин была неспособна контролировать Восточный Туркестан и даже не претендовала на это, чувствуя невозможность конкурировать здесь и с моголами, и с ойратами. К XIV в. вражда исламизированных среднеазиатских потомков Чингис-хана (Чагатаидов) с восточноазиатскими (Хубилаидами) зашла так далеко, что, по данным разведки Ватикана, последние стали для первых Тонгуз Падишах («Императорами свиней»).
 
4. Слабость Китая. Из правивших Китаем династий первой надолго завладела Восточным Туркестаном лишь маньчжурская династия Цин в середине XVIII в. Ее успех представляет собой не историческую закономерность, а скорее исключение из правил. Еще в I в. империя Поздняя Хань отказалась от политики своей предшественницы – Ранней Хань, пытавшейся присоединить Кашгарию в интересах борьбы с кочевыми хунну (те владели нынешними Монголией и Джунгарией). Ненадежный контроль над Кашгарией не обеспечивал перевеса над хунну и лишь удлинял линию фронта. Вторично присоединить Восточный Туркестан в VII в. пыталась империя Тан, но, доверив это дело своим тюркским союзникам, им же его уступила; тогда Восточный Туркестан и стал Туркестаном. Власти Тан недолгое время контролировали только земли будущего Кочо на востоке страны. История повторилась с приходом на историческую сцену монголов, затем моголов (могулов) и ойратов. Восстанавливая в конце XVII–начале XVIII вв. влияние в оазисах Турфан и Комул на территории бывшего царства Кочо, цинские власти начинали с того самого рубежа, который утратили все их предшественники. Завоевать же Восточный Туркестан империи Цин удалось лишь после присоединения Халха-Монголии и Джунгарии.
 
Присоединения Восточного Туркестана к Монгольской державе было исторически закономерным и подготовлено более чем тысячелетним симбиозом оазисов Кашгарии с кочевниками Монголии и Джунгарии. Напротив, присоединение Восточного Туркестана к цинскому Китаю было скорее (и в принципе) случайностью, поскольку геополитика работает в Восточном Туркестане против Китая, и предпосылка минимально успешной китайской политики в этой стране – предельная осторожность [7, с. 345]. Из нее власти Цин как раз и исходили: они использовали усобицы в Джунгарии и Восточном Туркестане, добившись влияния по крайней мере на три из шести враждовавших там группировок и просочившись в регион под видом союзников (т.е. подражая в принципе Чингис-хану). Историческая обстановка в регионе в середине XVIII в. сложилась уникальная, уникален и случайный по существу успех империи Цин.
 
Господство Цин в Восточном Туркестане было относительно стабильным лишь во второй половине XVIII в. XIX в. прошел в обстановке серии национальных восстаний, отпадения Синьцзяна от Китая на 1864–1878 гг. и создания там уйгурского государства Йеттишар. Затем до 1913–1917 гг. спокойствие здесь гарантировали Россия и Англия – сперва соперницы в центральноазиатской Большой игре, затем союзницы по Антанте. В 30–40-е гг. в Синьцзяне возникли две Восточно-Туркестанские республики (ВТР; вторую создали и возглавили при поддержке СССР местные коммунисты). Присоединение Синьцзяна к КНР в виде СУАР (предельно ограниченной автономии) не успокоило межнациональных противоречий, и национальных восстаний в Синьцзяне за 60 лет КНР произошло почти вдвое больше, чем за 180 лет при старом режиме.
 
5. Альтернативы истории. Применительно к Восточному Туркестану можно убедиться в наличии двух вариантов исторического развития – нисходящего и восходящего. Их выбор и хронологические рамки подсказаны ген. Снесаревым. Первый вариант прослеживается с IX в. как эволюция небольшого уйгурского царства Кочо в Турфане: в IX–X вв. уйгуры закрепляются на территории С₁ юго-восточной Джунгарии, в Х–ХI вв. уйгурское население С₂ осваивается в оазисах северо-восточной Кашгарии, в XI–XII вв. царство Кочо достигает экономического Е расцвета на Шелковом пути, в XII–XIII вв. оно укрепляется политически М, в XIII–XIV вв. Кочо попадает в водоворот геополитики Чингис-хана и Чингисидов как их ценное S₁ приобретение, в XIV–XV вв. Моголы преследуют цель S₂ создать новую империю в центре Азии, включая Восточный Туркестан, в XV–XVI вв. им это частично удается понять W и объединить в Кашгарию, в XVI–XVII вв. Могольское ханство втягивается в полосу серьезного кризиса и практически Р превращается в теократию накшбандийских ходжей-вассалов Джунгарского ханства; в итоге Рр в течение XVII–XVIII вв. империя Цин проникает в Восточный Туркестан и подчиняет его; Рр=(C₁+C₂+E+M)(S₁+S₂+W+P). Данный вариант исторической эволюции Восточного Туркестана упадочен и пессимистичен, он движется по нисходящей траектории в тупик. Подобный «конец истории» страны даже не учитывает перипетий ее дальнейшего развития в XIX–XXI вв. Но гораздо примечательнее второй вариант, охватывающая период XIII–XXI вв. В первой четверти XIII в. царство Кочо стало важнейшим фактором азиатской геополитики: с него как привилегированного союзника началось формирование империи Чингис-хана. Итак, в XIII–XIV вв. территория С₁ Восточного Туркестана стала фактором глобальной геополитики, в XIV–XV вв. здесь и по соседству сформировалось государство нового народа С₂ – моголов, в XV–XVI вв. государство Моголов усилилось Е в пределах Восточного Туркестана, в XVI–XVII оно пережило политический М кризис клерикализации и превращения в джунгарского вассала; в XVII–XVIII вв. Могольское ханство пережило ценностный S₁ кризис, что в XVIII–XIX вв. обернулось потерей собственной цели S₂ развития и утратой независимости; в XIX–XX вв. в ходе национально-освободительной борьбы произошла кристаллизация понимания W национального единства уйгуров, а в XX–XXI вв. наблюдается переход борьбы за возвращение национальной независимости в практическое Р русло; Рр=(C₁+C₂+E+M)(S₁+S₂+W+P). Выбор данной альтернативы подсказан ген. Снесаревым: «руководствоваться историей более дальних столетий и особенно ближе знакомого прошлого – первой его половины» [21, с. 303]; в эту «первую половину» укладывается период XIII–XVI вв. Такова альтернатива движения восточнотуркестанской истории по восходящей траектории. Первую отстаивал на ограниченном и не обобщенном материале акад В.В. Бартольд, вторая – опровергает Бартольда и заслуживает повышенного (не только и не столько академического) внимания [см. 6].
 
6. Как жемчуг в ожерелии непрочном... Закономерности истории Восточного Туркестана показывают, что а) его присоединение к Китаю было в принципе случайным и б) безусловное сохранение Синьцзяна в составе КНР не гарантировано. Оно не гарантировано прежде всего в обстановке противоборства держав на Большом Ближнем Востоке – в пространстве бывшей империи Чингизидов. На этом геополитическом пространстве Восточный Туркестан играет чрезвычайную роль. Подобно тому как в свое время Индия была «жемчужиной британской короны», Синьцзян был и остается «жемчужиной» короны китайской. Без Синьцзяна, а также Тибета Китай а) лишается выхода в Центральную, Южную Азию и Западную Азию, б) превращается из континентальной в чисто дальневосточную региональную державу второго порядка. Кроме того, Синьцзян граничит сразу со всеми государствами-членами ШОС, и его дестабилизация (здесь действует подпольная сеть из примерно двадцати националистических организаций, связанных с Талибан и аль-Каидой) чревата обрушением всей системы азиатской безопасности. Ген. А.Е. Снесарев в свое время определял Британскую Индию как «ключ к мировой политике» начала ХХ в. [19, с. 173]. Но по указанным выше причинам так же можно определить и Синьцзян: Китай претендует на прежнее место Британской империи и нынешнее – США, а Синьцзян – важнейшая гарантия его (сверх)державного статуса в XXI в., и в то же время, по мнению И. Валлерстайна, «наиболее уязвимое место для России» (см.: [11, с. 172]). В настоящее время США всеми силами стремятся противопоставить России и Китаю а) Индию, б) Монголию [14, c. 181].
        
Кризис в Синьцзяне столь глубок и многосторонен, что руководство Китая признает уйгурское сопротивление в Восточном Туркестане главной угрозой стабильности КНР [8]. Поскольку уйгуры Синьцзяна обречены на стагнацию бедности, на вероятность медленного исчезновения в массиве китайских колонистов (эксплуататоров природных ресурсов края), они – почитатели Чингис-хана – не могут не вспомнить в этой связи текст монгольской стелы 1219 г.: «Небо устало от надменности и любви к роскоши, достигших в Китае предела» [4, с. 212]. Дестабилизация центра Евразии и поддержание государств региона в «киргизском» состоянии полураспада позволяет США и НАТО сохранять здесь свое присутствие, отклонять исламизм на север и вести против России «опиумную» войну (наркотики много опаснее терроризма). Все это не вызывает серьезного противодействия Китая [54, 2010, 13.III, c. 3; 55, 2009, 28.X, c. 6; 56, 2010, № 1, с. 33]. США упорно стремятся втянуть в региональный конфликт государства Средней Азии и Россию, воздействием в т.ч. на Синьцзян – нейтрализовать Китай, Россию и ШОС [56, 2009, № 9, с. 19], а также Монголию, к которой иного подступа нет, а геополитическое значение Монголии в XXI в. будет по-своему не менее весомо, чем во времена Чингис-хана [5].
 
7. Черный центр. Понимание синьцзянского вопроса в мировой политике далеко не достаточно. В свое время гитлеровская разведка СД интересовалась т.н. Черным центром Евразии – треугольником Урумчи–Бар(с)кёль–Кобдо на стыке Синьцзяна и Монголии. Происхождение самого термина осталось немцам скорее всего неизвестным, хотя загадочный топоним должен замыкаться на Карашарский оазис южнее Тяньшаня и на треугольник Карашар–Кобдо–Комул (Карашар – по-уйгурски Черный город). Эсэсовцы в Синьцзяне действительно появлялись, но чтó сумели сделать – непонятно. Скорее всего, их интересовали перспективы спецопераций в дальних тылах СССР и Китая.
 
Один из авторов сборника о войне 4-го поколения настаивает: «только глубокое познание истории создает интеллектуальный базис ведения войны будущего» [37, с. 195]. Это знание вроде бы позволяет противоповстанческие операции в том же Синьцзяне подкреплять политическими и социальными мерами изоляции инсургентов от населения триединым комплексом материальных, интеллектуальных и моральных мер воздействия на партизан и народ [37, с. 215, 252]. Но история Восточного Туркестана предостерегает от беспочвенного оптимизма. Насколько эффективно и доходчиво информационно-пропагандистское обеспечение [9, с. 13], без которого противоповстанческие операции в Синьцзяне начинаться не могут и просто немыслимы? станут ли уйгуры доверять китайским властям? А ведь это важнейшее условие успеха противопартизанской стратегии. Внимательное изучение исторического генезиса основного конфликта в Синьцзяне между уйгурами и китайцами (почти по совету Б.Броди [32, с. 312]) заставляет в этом усомниться. Начиная с XII в. (периода каракитаев) уйгуры Восточного Туркестана ощущают непреходящий антагонизм в отношении китайской культуры. Этот антагонизм усилился в конце XIII в. по мере упадка империи наследников Чингис-хана, где уйгуров (носителей одного из урало-алтайских языков, близкого монгольскому) в госаппарате стали вытеснять кидани и чжурчжэни – носители китайского языка и китайских традиций управления. Поэтому нельзя считать, что культурный антагонизм в отношении китайцев возник у уйгуров лишь в позднейший, маньчжуро-китайский (синьцзянский) период. Историческая память уйгуров и других народов Синьцзяна накопила такие массивы негативных эмоций, что характер их мировосприятия, решений и поведения уже подсознательно порождает недовольство Китаем, легко переходящее в агрессию.
 
Одним из факторов стабилизации Синьцзяна и удержания его в составе КНР служит своеобразное административное деление края и не менее своеобразное использование монгольского этнического фактора. На основе Карашарского оазиса, освоенного монгольскими (полу)кочевниками, сформирован Баингол-Монгольский автономный округ, где самих монголов меньше, чем китайцев, уйгуров и дунган. Своеобразие округа в том, что он включает львиную долю пустыни Такла-Макан с оз. Лобнор и восточные уйгурские оазисы Прикуньлунья (на заглохшей ветке Шелкового пути). Рассекающее пустыню новое стратегическое шоссе Кёрле-Чарклык проходит через нефтеносный район, имеющий для Китая чрезвычайнейшее значение. Вторая роль, отводимая округу, состоит в том, чтобы разделять уйгурские районы Синьцзяна, отсекая исторические земли Кочо (Комул и Турфан) от земель государства Караханидов (позднейшего Алтышара у Ч.Валиханова). Аналогичная роль к северу от Тяньшаня отведена Боротала-Монгольскому автономному округу, вклинившемуся в Или-Казахский (в нем монголы по численности также меньшинство). В итоге немногочисленные монголы Синьцзяна имеют вдвое больше административных единиц, чем любой другой народ той же провинции.
        
Макроистория Китая и его центральноазиатских соседей говорит о слабости исторических предпосылок их сближения. За 26 веков со времен Сунь-цзы и Конфуция до наших дней наметилась тенденция политической консолидации соседей при ослаблении китайской государственности.
        
Итак, Восточный Туркестан со времен Чингис-хана является ключом к мировой политике. Монголии и Восточному Туркестану на Большом Ближнем Востоке XXI в. отведены глобальные роли, на первый взгляд не сопоставимые с их внешне скромными геополитическими потенциалами. Но эти потенциалы и роли имеют далеко не локальную значимость: на территории Большого Ближнего Востока (зона Шелкового пути) много веков, регулярно, закономерно создавались и создаются (наблюдение ген. Снесарева) геополитические образования имперского типа, и этот процесс непрерывен [18, c. 23].
 
Литература  

1. Барфилд Т. Опасная граница. СПб, 2009.
2. Бондаренко А.В. Синьцзян-Уйгурский автономный район Китая в начале XXI в. М., 2010.
3. Геруа А.В. Грозный голос войны // Государственная оборона России. М., 2002.
4. Груссе Р. Чингис-хан. М., 2000.
5. Железняков А.С. Монгольский полюс политического устройства мира. М., 2009.
6. Зотов О.В. Восточный Туркестан (Синьцзян) на весах истории и геополитики // Восток, 2009. № 2.
7. Зотов О.В. «Магнитный веер истины»: оценка и прогноз истории Восточного Туркестана // XL научная конференция «Общество и государство в Китае». М., 2010.
8. Зотов О.В. Китай и Восточный Туркестан в XV–XVIII вв. М., 1991.
9. Кокошин А.А. Вопросы стратегического руководства обороной России. М., 2001.
10.  Крадин Н.Н., Скрынникова Т.Д. Империя Чингис-хана. М., 2006.
11.  Лозанский Э. Россия между Америкой и Китаем. М., 2007.
12.  Мак-Грегор Ч. Оборона Индии. Ч. 2. // Сборник материалов по Азии (секретно). Вып. 44. СПб, 1891.
13.  Механик А. Соблазнительное зло // Эксперт, 2010, № 40.
14.  Морозов Ю. Центральная Азия как объект приложения разнородных сил… // Проблемы Дальнего Востока, 2008. № 5.
15.  Рашковский Е.Б. Смыслы в истории. М., 2008.
16.  Рерих Ю.Н. Тибет и Центральная Азия. Самара, 1999.
17.  Свечин А.А. Стратегия. М.–СПб., 2003.
18.  Снесарев А.Е. Афганистан. М., 2002.
19.  Cнесарев А.Е. Индия как главный фактор в среднеазиатском вопросе. СПб, 1906.
20.  Снесарев А.Е. К.Клаузевиц. Основы стратегического решения. М., 1924 (рец.). // Военная мысль и революция, 1924, № 4. С. 239–241.
21.  Снесарев А.Е. Северо-индийский театр [войны]. Ташкент, 1903.
22.  Султанов Т.И. Чингиз-хан и Чингизиды: судьба и власть. М., 2007.
23.  Сунь-цзы. Трактат о военном искусстве // Конрад Н.И. Избранные труды: синология. М., 1977.
24.  Тихонов Д.И. Хозяйство и общественный строй Уйгурского государства в X-XIV вв. М.-Л., 1966.
25.  Уткин А.И., Федотова В.Г. Будущее глазами Национального совета по разведке США. М., 2009.
26.  Хатылев Р.Т., Пыриков Д.П. Центральноазиатский вектор военной политики Российской Федерации. // Военная мысль, 2009, № 3.
27.  Allsen T. Culture and Conflict in Mongol Eurasia. Cambridge, 2004.
28.  Allsen T. Mongol Imperialism. Berkeley – L.A., – L., 1987.
29.  Aras B. The New Geopolitcs of Eurasia and Turkey’s Position. L.-Ptld., 2002.
30. Biran M. The Empire of the Qara Khitai in Eurasian History: Between China and the Islamic World. Cambridge-N.Y., 2005.
31. Bretschneider E. Medieval Researches from Eastern Asiatic Sources. L., n.d., v. 1.
32.  Brodie B. War and Politics. N.Y.–L., 1973.
33.  Central Asia Meets the Middle East. L.–Ptld., 1998.
34.  Cohen D. Conqueres on Horseback. N.Y., 1970.
35.  Dunnington J. Preface // War in the East: Strategy and Tactics Staff Study No 1. N.Y., 1977.
36.  Fuller G.E. The Impact of Central Asia on the “New Middle East” // Central Asia Meets the Middle East. L.–Ptld., 1998.
37.  Global Insurgency and the Future Armed Conflict: Combating the 4^th Generation Warfare. L.–N.Y., 2006.
38.  Hartog L. de. Genghis Khan: Conqueror of the World. L.–N.Y., 2004.
39.  Huntington S. The Renewal of Strategy // The Strategic Imperative. Cambridge (Mass), 1982.
40.  Kissinger H. A World Restored. Gloucester (Mass), 1973.
41.  Kuklick B. Blind Oracles: Intellectuals and War From Kennan to Kissinger. Princeton–Oxford, 2006.
42.  May E.R. Lessons of the Past: the Use and Misuse of History in American Foreign Policy. N.Y., 1973.
43.  Mott IV W.H., Kim J.C. The Philosophy of Chinese Military Culture. N.Y., 2006.
44.  Olzscha R., Cleinow G. Turkestan. Leipzig, 1942.
45.  Osgood R. Reappraisal of American Policy. // America and the World: From Truman Doctrine to Vietnam. Baltimore, 1970.
46. Porter B.D. Washington, Moscow and the Third World Conflict // The Strategic Imperative. Cambridge (Mass.), 1982.
47. Prawdin M. Thе Mongol Empire. L., 1941.
48. Return to the Silk Routes: Current Scandinavian Researches on Central Asia. L.–N.Y., 1999.
49. Rossabi M. China and Inner Asia. L., 1975.
50. Steiner B. Bernard Brodie and the Foundations of American Nuclear Strategy. Lawrence (Kan), 1991.
51. Yule H. Cathay and the Way Thither. V. 1. L., 1915.
52. Военно-промышленный курьер
53. Завтра
54. Красная звезда
55. Независимая газета
56. Однако
57. Эксперт

Ст. опубл.: Общество и государство в Китае: XLI научная конференция / Ин-т востоковедения РАН. - М.: Вост. лит., 2011. – 440 с. – (Ученые записки Отдела Китая ИВ РАН. Вып. 3 / редкол. А.А. Бокщанин (пред.) и др.). – ISBN 978-5-02-036461-5 (в обл.). С. 190-199.