Три эссе Ван Ян-мина в переводе В.М.Алексеева

 
 
Эссе Ван Ян-мина (Ван Шоу-жэня), вошедшие в антологию образцовой литературы «Шедевры прозы древнего стиля» («Гу вэнь гуань чжи», 1695 г.)
 
Перевод В.М. Алексеева
(рукопись 22.7.42)
 
№ 74. Надпись на храме в честь Сяна
 
В Линбоских горах есть храм в честь древнего Сяна, и варвары мяо, живущие близ этих гор, считают Сяна святым, раденьями чтут его память. Почтенный воевода Ань, внимая просьбам сих мяо, отремонтировал все зданья храма и попросил меня об этом надпись сложить. Сказал я: «Его сломать бы, а вы — восстановили!» Ответил Ань: «Восстановил!» «Восстановили, а зачем?» «А вот зачем, — сказал мне Ань. — Начала культа этого, пожалуй, никто здесь знать не может. Но мы, народцы мань, которые здесь обитают, — и мой отец, и дед мой, прапрапрадед, и дальше вверх, — все мы его здесь почитаем, поем молебны и славословим, и в общем храм этот разрушать никто не смеет».
 
Я сказал: «Как это так? Ведь этот культ в Юби был как-то упразднен династиею Тан... И поведенье Сяна было ведь неважно. Как сын он был сын непокорный, неучтивый; как младший брат он был заносчив, дерзок. Он в реприманде был у Тан — и вдруг, оказывается, дожил до сегодня. Он уничтожен был в Юби — и процветает вдруг вот в этих вот местах! Как это так?.. А впрочем, понимаю!
 
Ведь честный, благородный человек в своей любви к другим доходит до ворон на их домах. Что ж говорить тут о премудром человеке и о любви его к родному брату! А если это так, то культ и жертвоприношенья здесь делаются только ради Шуня, а не для брата его, Сяна. Да! Надо помнить ведь, что умер Сян лишь после плясок со щитами и перьями и после появленья врагов царевых во дворце. Ведь если было бы иначе, то разве мало было с древности доныне лиц своенравных, непокорных, а посмотрите, Сянов культ, один лишь он, все длится в поколеньях. Я в этом факте вижу глубину, которой в толще человеческой достигнуть может высшее начало и совершенство личных качеств Шуня — и даль, и длительность ее сочащегося всеблаговоленья.
 
Сян был неважный человек, достоинств вовсе не имевший, но он таким был разве изначально? Как можем знать мы, что, в конце концов, он не был Шунем благотворно обработан и претворен? Ведь разве "Шу цзин" — книга документов не говорит нам так: "Удалось смягчить сыновней любовью, вводить и вводить в добро, не допускать до разврата. Гу-соу стал тоже смирен и мил"? Выходит, значит, что и он уже был претворен влияньем Шуня и стал отцом любвеобильным. Но Сян все оставался братом нехорошим, и ладить с ним было нельзя. Однако ж Шунь привел его к добру, и значит, Сян не подходил к дурным, не опускался в подлость, а следовательно, шествовал в добро. Так, значит, правильно, что Сян успел подвергнутся перерождающим влияньям Шуня!
 
У Мэна в книге есть такое место: "Сын неба посылал особое лицо, чтоб управлять его уделом, а Сян здесь ничего не мог поделать". Из этого опять я заключаю, что Шунь очень любил своего Сяна, и думал он о нем весьма усердно, неотступно: вот откуда та обстоятельность его, с которой он поддерживал его и помогал ему, и направлял! А то ведь так бывало, например, что даже при сверхмудрости Чжоу-гуна, графа Чжоу, все ж неизбежны были типы вроде Гуаня, Цая. Отсюда можно видеть нам, что Сян подвергся благотворному влиянью своего брата Шуня. Все потому, что тот умел с достойными людьми как надо обращаться, их силы расставлять и пользоваться всеми, кто с талантом, с головой. И вот Сян стал своим доволен положеньем, стал добр, как дождь, к народу своему, а после смерти его люди стали о нем думать и скучать по нем.
 
Чиновники, служившие у князя, указ о назначенье получали всегда от Сына Неба, и в этом было уложенье для службы в Чжоу... Уж не выходит ли тогда, что даже Чжоу подражали при этом Шуню, который дал инвеституру брату Сяну?
 
Мне остается, значит, верить в исконное добро людской природы и в то, что в Поднебесной нашей нету никого, кого нельзя образовать и претворить к добру.
 
Итак, когда монархи Тан культ Сяна упразднили, а храм его разрушили вконец, то было это сделано по данным о начале карьеры Сяна. А то, что до сих пор все мяо чтут его раденьем, так этим тот его этап, этап последний, преемствуется вновь.
 
Вот эту истину я собираюсь в мире пропагандировать везде, чтоб знали все, что люди, и даже недобрые, такие — вроде Сяна, и те подвержены возможным превращеньям: их можно исправлять. А доблести великие людей отменных, нравственных достоинств, особенно когда они доходят до степеней неимоверных, то даже те, которые, как Сян, достоинств человека не имеют — они ведь тоже могут быть воздействию доступны, столь благотворному для них!»
 
Примечания И.А. Алимова
 
Ван Шоу-жэнь (王守仁 1472—1529) — минский чиновник, литератор и оригинальный мыслитель, более известный как Ван Ян-мин (王陽明, производное от его псевдонима Янмин-цзы). По службе дошел до поста начальника Военного департамента, отличился при подавлении ряда мятежей и народных восстаний, был губернатором провинций Гуандун и Гуанси. В области философии — крупный неоконфуцианец, создавший оригинальную доктрину в русле «синь сюэ» («учение о сердце»). Учение Ван Шоу-чжэня доминировало в Китае вплоть до середины XVII в., оказав сильное влияние на развитие философской мысли в Корее и Японии.
 
Храм в честь Сяна — то есть в честь сводного брата легендарного древнего правителя Шуня, Сяна, неоднократно пытавшегося Шуня убить, но все безуспешно. Между Сяном и Шунем были странные взаимоотношения: Сян, недалекий и грубый, пользовался любовью отца, неоднократно подговаривавшего Сяна злоумыслить против Шуня; Шунь в ответ на побои и даже покушения на свою жизнь платил родным кротостью, вежливостью и вниманием. Спустя годы, взойдя на трон, Шунь вернулся в отчий дом и Гу-соу 瞽瞍, отец его, осознав наконец, сколь замечателен его старший сын, попросил у Шуня прощения за то, как отвратительно относился к нему раньше. Шунь также пожаловал своему брату Сяну владение Юби (на территории совр. уезда Даосянь в Хунани) и княжеский титул, и Сян, перестав испытывать к Шуню зависть, тоже примирился с ним.
 
Линбоские горы — в совр. пров. Гуйчжоу.
 
Варвары мяо — народность, проживающая на территории пров. Хунань, Гуйчжоу, Гуанси-Чжуанского автономного района, Сычуани и Юньнани. Известна со второго тыс. до н. э., исторически народность мяо сложилась именно в Гуйчжоу. Слово «варвары» здесь использовано вовсе не в том смысле, какой в данное слово вкладывают европейцы, а — как традиционное обозначение для некитайских народов, которых не коснулась еще как следует великая культура Поднебесной и которые, как следствие, не ведают правильных ритуалов.
 
Ведь честный, благородный человек в своей любви к другим доходит до ворон на их домах — отсылка к «Шан шу» («Книга документов»), где сказано: «Кто человека любит, любит и ворон, сидящих на крыше его дома».
 
У Мэна в книге... — Имеется в виду древнекитайский философ Мэн Кэ (孟克, Мэн-цзы 孟子, 372—289 до н. э.) и собрание его высказываний «Мэн-цзы», одно из канонических конфуцианских сочинений.
 
Чжоу-гун 周公 — западночжоуский политик и сановник, младший брат основателя чжоуского государства У-вана (1087?—1043? до н. э.). Считается одним из образцов совершенномудрых людей китайской древности. После смерти старшего брата хранил трон для его наследника и передал ему власть, как только наследник достиг совершеннолетия. Подавил мятеж двух других младших братьев У-вана — Гуань-гуна Сяня 管公鮮 и Цай-гуна Ду 蔡公度(в тексте перевода — «типы вроде Гуаня, Цая»), претендовавших занять трон в обход назначенного У-ваном наследника.
 
№ 75. Надпись у Зала культа классиков-канонов
 
Что есть классический канон? То вечный, неизменный путь. То, что живет, как он у нас, на Небе, — мы именуем волей Неба, судьбой людей; то, что дано, как он, людям в их нравственной природе, — мы именуем их душой, а то, что главное, как он, но в нашем теле, — мы именуем это сердцем. И сердце наше, и душа, и воля Неба — едино это! Оно собою проницает и людей, оно пронизывает весь наш мир, что вреди четырех морей; оно собою заполняет небо, землю, и по временам проходит — всем: и древним, и что ныне. И нет на земле того места, где б не было бы вовсе их; и на земле нет вовсе ничего, с чем не сливались бы они; и не бывает так, чтоб к измененьям не пришли они. Они и есть наш вечный Дао-Путь.
 
Когда оно, единое, ответно впечатленью, оно есть жалость, состраданье, стыд делать зло, уступчивость, любезность, суждение для «да» и «нет». Когда ж оно является в поступках, то это — родственная связь, любовь отца и сына; и это — долг царя к рабу, раба к царю; и это — разные начала для мужа и его жены; и это будет распорядок, что между старшим есть и младшим; и это будут честность, верность меж настоящих двух друзей. Вот эти жалость, состраданье; вот этот стыд пред злодеяньем; вот эти вежливость и снисхожденье; вот это знанье — прав иль нет; вот эта близость — любовь родных; вот эта в каждой семье степенность; вот эти разных два супруга; вот эти честность, верность друга — все это сердце, и природа, Небес веление всем нам. Людей собою проницают, пронизывают мир, что среди четырех морей, и чрез все времена — и древние, и новые — проходят, собой заполнив небо, землю, и нет такого места на земле, где б не было бы вовсе их, и нет на свете ничего, с чем они не сольются, и не бывает так, чтоб к измененьям не пришли они. Они и есть наш неизменный, вечный Дао-Путь.
 
Теперь, когда мы говорим о жизни начала женского—мужского, где первое все убывает, второе ж — нарастает, то называем его «И», иль «Мировые перемены». Когда мы говорим, как действует оно, распространяясь на все деянья государя, то именуем его «Шу», или «Писания о древнем». Когда мы говорим о том, как прорывается оно в стихах и песнях, в чувствах их, то называем его «Ши», иль «Оды — песни старины». Когда мы говорим о том, как уточняется оно в параграфах-статьях, в уставах книжных ритуала, то именуем его «Ли», или «Устав великий поведенья». Когда мы говорим, как им творятся и радость, и гармония людей, то называем его «Юэ», иль «Музыка от древности до нас». Когда мы говорим о том, как различаются им правда и неправда, о том, что правильно и прямо — иль что искажено, искривлено, как ересь, то именуем его так: «Чунь цю», иль «Вёсны-осени годов» — в истолкованьи Кун-цзы. Вот это все: от его жизни в «инь-яне», мужском и женском принципах вещей, которые сначала убывают, а после наращаются опять, и вплоть до различения того, что фальшь иль прямота, — того, что право и не право (от правого, прямейшего начала) — все это ведь одно, все это мы зовем и сердцем, и душой, и волею Небес. Все это проницает среду людей, пронизывает ту страну — ту, что лежит средь всех морей; и заполняет небо, землю, и существует спокон веков; нет места, где б им не было полно, и ничего нет, с чем оно не то же, как невозможно изменение его.
 
Да, это именно и есть то, что зовем шестью канонами основ, и эти шесть основ — не что иное, как постоянно неизменный Дао-Путь, путь сердца, что во мне. Вот почему «И», «Перемены», есть записи «инь–яна» в моем сердце, их убыли и роста в нем. А «Шу», «Писания», есть запись дел сердца моего и их порядков управленья. А «Музыка», «Юэ», ведь это тоже есть для сердца моего заметки о его веселье, радости, гармонии спокойной. А «Вёсны-осени» — то будет лишь регистр и прямоты, и фальши в моем сердце, его уклонов в фальшь и выпрямленья в правду. И отношенье благородного ума ко всем шести основам этим вот каково: я в сердце отыщу своем и убыли, и нарастанья начала женского—мужского и буду действовать согласно временам, чем выражу свое я обожанье к «И» — «Переменам мира». Я поищу у себя в сердце основ устойчивых, порядков управленья и буду действовать по ним: я этим прославляю «Шу», иль «Древнее писание» тогда. Я в сердце поищу своем и песен, и мотивов, и чувств для них и постоянно буду порождать их сам: я в этом культ свой обнаружу для «Ши» — «Стихов и од». Я отыщу в себе уставное начало и разветвления его по всем статьям и буду их где надо применять. Я этим почитанье «Ли» воздам, иль «Ритуалу» древних. Я отыщу в себе, что сердцу моему веселье, радость сообщает и создает гармонию, покой, и, отыскав ее в себе, рождать ее в себе я буду, когда мне надо. И этим я почту «Юэ», иль «Музыку древнейших». Я отыщу, что в моем сердце от правды иль от фальши есть, что в нем прямехонько, что криво, и различенье буду я беречь. Я возвеличу и прославлю таким порядком основу «Вёсен-осеней».
 
Теперь скажу, что Сверхмудрец в дни древние когда-то поддержал в возвышенных идеях человека и, думая о будущем потомстве, распространил в шести канонах. Все это мне напоминает отца иль деда богатеев, которые, боясь, что их имения, амбары, склады какой-нибудь из их потомков, детей и внуков, доведет до расхищения, утери, пропажи и уничтоженья, так что, в конце концов, очутятся они в злой нищете, и нечем будет им существовать. Боясь всех этих зол, они возьмут да перепишут весь инвентарь того, что им принадлежит, и так же им его вручат, веля им далее из рода в род, из поколенья в поколенье беречь свои запасы и амбары и все, что было в их именьях, всем этим пользоваться вволю, чтоб избежать беды от разоренья и злостной, дальше, нищеты. И вот те шесть канонов и основ суть как бы содержание его, живущее в нем плотно и сполна. Его я уподоблю снопам, складам закромов полных и амбаров, в которых каждый из предметов, набор вещей разнообразных — все полностью хранятся в данном доме, а инвентарь их, опись есть только лист названий, а счет их — всё!
 
А между тем учащиеся у нас не понимают, как отыскать серьезно-сущное шести канонов этих в своих сердцах, и только, в общем, копошатся, ища, где тень, где эхо от чужих умов, — да все пристегивают их к верхам своих бумажных сочинений, с хвастливой трескотней нас уверяя, будто они и суть шесть основных канонов. Опять-таки и их я уподоблю потомкам богачей, что вовсе не стремятся свое богатство охранять сурово, а пользуются жизнью зря, растрачивая все, что было как следует накоплено в именьях и амбарах. Вот так они изо дня в день все губят, тратят, распыляют — вплоть до того момента жизни, когда они все превратятся в нищих, людей без всяких средств. А уж тогда они завоют, закричат, с кичливой трескотней указывая всем на записные книги: вот здесь, мол, у меня имения и склады полным-полны... Ну, в чем, скажите мне, отличье их от тех, других?
 
Да, да, увы! Все это оттого, что шесть канонов наших как наука, предмет средь нас остались до сих пор без разъяснений, и длится так не один вечер, не одно утро. А ставить выслугу, наживу превыше всех на свете благ и уважать ересиархов, то значит — разболтать каноны, их расстроить.
 
И к усвоенью примечаний сводить процесс, преподавать зубрежку текста, топить в банальном трафарете и в узком кругозоре мыслей, чтобы замазывать людям страны глаза и уши — вот это называется каноны оскорблять. А злоупотреблять распущенною речью и друг пред другом фигурять в фальшивых, громких рассужденьях, расцвечивая подлые сердца и репутацию себе крадя, и изо всех силенок лезть наверх, чтоб наживаться, и — после этого себя считать великим толкователем канонов! Я это назову: разбой с канонами — и только! И вот такое с ними обращенье есть то же самое, что взять так называемую опись, реестр иль инвентарь огромного хозяйства — и даже этот документ, взяв, разорвать в клочки и, бросив, вовсе уничтожить. Да разве знают эти люди, в чем состоят и почитанье, и культ канонов основных?!
 
Давно существовал двор для учащихся во граде Юэчэне у Цзишани, а расположен он на западном отроге горы Лежащего Дракона. Все время двор стоял в руинах при полном разрушении домов. Но губернатор этих мест почтенный Нань Да-цзи (сам он вэйнаньский уроженец), устроив должные правленье и порядок, почувствовал прилив досады, что обученье нынешних ребят идет то так, то сяк, какими-то зигзагами, кривыми. Тогда решил вовлечь их он в пути сверхмудрых и достойных и приказал шаньиньскому начальнику У Ину, что уважаем нами, расширить этот двор и ремонтировать его, все обновив вокруг, а за двором построить зал, которому названье дал такое: «Зал культа классиков-канонов» и комментировал: «Когда каноны достойное их место обретут, то и простой народ от этого лишь только процветет; под их влияньем он навеки избавится от ересей и скрытых недовольств».
 
Когда зал готов был, он просил меня дать слово обращенья к собравшимся тут нашим ученикам. Не удалось мне отказаться, и я вот это написал.
 
Да, да! Да, да! Вы, нынешние люди, ученые дней наших молодые! Примите же мое ученье о канонах, старайтесь же познать свои сердца! Тогда, быть может, вы поймете, как и за что мы культивируем каноны.
 
Примечания И.А. Алимова
 
Зал культа классиков-канонов — Цзуньцзингэ 尊經閣, частное училище и библиотека, находившиеся в городе Юэчэне, располагавшемся на территории уезда Шаньинь (совр. Шаосин, пров. Чжэцзян), родных местах Ван Шоу-жэня.
 
Называем его «И»... — Дальше идет перечисление конфуцианского канона: «И цзин», («Книга перемен», «Перемены мира», «Мировые перемены» в переводе В. М. Алексеева),  «Шу цзин», («Книга документов», «Древнее писание», «Писания о древнем»), «Ши цзин» («Книга песен», «Оды — песни старины», «Стихи и оды»), «Ли цзи», («Книга ритуалов», «Устав великий поведенья»), «Юэ цзин», («Музыкальный канон», «Музыка от древности до нас», «Музыка древнейших»), «Чунь цю» («Вёсны и осени», «Вёсны-осени годов»).
 
Сверхмудрец — то есть Конфуций.
 
Нань Да-цзи (南大吉 XVI в.) — минский чиновник, книжник и литератор, родом из г. Вэйнань (совор. пров. Шэньси). Большой знаток канонической литературы. В 1523 г. был назначен управлять Шаосином, для которого сделал много полезного. Ван Шоу-жэнь как раз в это время преподавал в тех местах и под его влиянием Нань Да-цзи, сначала став учеником Вана, потом полностью восстановил училище в Юэчэне, возродив его былую славу.

№ 79. Обращение к похороненным путникам
 
Случилось это все в четвертый год эпохи государя с девизом «Правой, добродетельной стези», когда на третий день в осенний месяц какой-то мелкий чин пришел, как говорят, сюда к нам из столицы. Фамилии и имени его не знали. При нем был сын, слуга. Он шел к себе на службу и проходил через Лунчан, где ночевал у местных мяо. Я заглянул через плетень: был хмурый дождь, черно, темно. Хотел я было подойти и расспросить его о том, что делается там, на севере у нас, но как-то так не вышло. Наутро я послал своих людей его проведать, навестить, но он уже ушел. К полудню вдруг приходит человек с Усуновского взгорья и говорит, что там старик какой-то умер; что по бокам сидят над ним и плачут двое. Добавил: «Наверно, это умер тот чиновник. Ай, жалко как!»
 
Под вечер тут опять пришли и говорят: «У взгорья там лежат два мертвеца, при них сидит какой-то человек и плачет». Послал узнать, в чем дело. Оказалось, что это сын его скончался тоже. Назавтра вновь ко мне пришли и сообщают, что видели, как там, у взгорья, лежат уже три трупа друг на друге. Оказывается, умер и слуга. Увы, печально все сие! И я подумал про себя, что кости их лежат на воздухе без всякого присмотра, и, взяв с собой двух слуг с совками и лопатой, пошел их закопать. Но слуги оба были явно недовольны, и я сказал им: «Слушайте, ведь я и вы — такие ж, в общем, как они!» Тогда они, один как и другой, печально, с плачем и слезами, просили позволения идти туда.
 
Пришли мы к ним, к подошве той горы, три ямы вырыли и их похоронили. А я вдобавок взял еще три чашки с рисом, с курицей, вздохнул и весь в слезах вот так к похоронённым обратился: «Стенаю и печалюсь я. Что ты за человек? Что ты за человек? А я — почтовый надзиратель здесь, в Лунчане, а сам я из Юйяо, зовут меня Ван Шоу-жэнь. И я, и ты — сыны родной земли Срединной. Не знаю я, откуда ты, из мест каких ты будешь. Но все ж, скажи, зачем ты появился здесь, чтоб духом стать вот этих гор? Ведь в древности смотрели так серьезно на удаление от мест своих родных! Чиновник и в поездке своей казенной не мог отъехать за тысячу верст-ли. Я появился здесь, как вы, — брошенный, ссыльный, и здесь я поделом. А ты, ты в чем, скажи мне, провинился? Я слышал, что твой чин — он что-то мелкое весьма, и содержание твое — едва пять четвертей, которые ты мог иметь от пашни с женой и сыном... Зачем, скажи, за пять каких-то четвертей ты перебросил к нам сюда свое в семь пядей тело? Да что — себя! Тебе и это мало: ты взял еще с собой и сына, и слугу. Беда, беда! Как это горько! Ведь если б ты сюда действительно пришел, прельщенный пятеркой этих четвертей, то должен был пуститься в путь с довольным, радостным лицом. И что же? Вчера ведь только видел я, как у тебя лицо подергивалось болью, и значит, ты не мог преодолеть своей печали. И впрямь, идти сквозь изморозь, росу, цепляясь и держась за выступы скалы и по верхам порой десятков тысяч пиков, страдать, томиться голодом и жаждой, а жилы, кости — все в полнейшем изнуреньи, да тут еще и лихорадка, и малярия нападают на человека с ветра, а печаль, тоска и горе бьют его внутри — ну разве ж может он от этого всего не умереть?
 
Конечно, знал я, что умрешь ты непременно, но не сказал бы, что так скоро это будет. Тем паче не сказал бы я, что сын твой и слуга вослед тебе так скоро отойдут. Но это все ты сам себе устроил, чего ж тут горевать? А я ведь так подумал про себя, что ваши костяки лежат без всякого присмотра, пришел и вас похоронил. И что ж? Я этим причинил себе бездонную тоску и огорченье. Да, тяжело! Но если б, предположим, я вас бы здесь не схоронил, то стаями пришли б сюда лисицы с окрестных нежилых холмов, из нор повыползли бы змеи, черви — этак с колесо: они, наверное, сумели б вас схоронить в своих утробах, не дали б вам валяться долго зря! Теперь ты этого не знаешь и знать не можешь ведь, но я, как мог бы я все это в сердце пережить?
 
С тех пор как я ушел из мест родных, где жили мать моя, отец, и поселился здесь, три года уж прошло. Я перенес отраву малярии и ухитрился кое-как себя спасти — все оттого, что я буквально ни на день ничем как есть не огорчался. Теперь же я вдруг огорчился, да и как! Я, значит, весь вниманье для тебя, а на себя — вниманья никакого. А должен, кажется, тебя похоронив, не горевать уж боле! Я песнь тебе сейчас сложу, а ты ее послушай. И вот она.
 
Вершины одна за другой, у самых краев небес, - да, небес!
Летящая птица туда не проникнет.
А путник бродячий тоскует в мечтах о родной стороне, да, стороне!
Не знает, идти на восток ему иль на запад,
Не знает, идти ли ему на восток иль запад, да, запад!
Лишь небо для него одно, одно и то же.
Иные края и земля — далекая, там где-то,
Средь окружающих кольцом мир наших морей.
Коль взгляд мой прозорлив, живу я, где пришлось, да, где пришлось!
И нет нужды, чтоб то был дом, и дом был непременно мой.
Душа, о, душа — да, душа! незачем будет тебе болеть, горевать!
 
Затем я к этой песне присочиню еще одну, чтоб удалось тебя мне успокоить. Вот эта песня — слушай!
 
С тобой вдали мы оба от родной земли — земли, да!
Языка дикарей сих мест с тобою оба мы не знаем — не знаем, нет!
Судьбы своей заранее мне не придется ждать.
Коль умру я случайно где-то в этих местах, да, местах,
Ты вместе с сыном, слугою придешь, чтоб быть у меня — да, у меня.
С тобой мы тогда погуляем, побродим в веселье — в веселье!
Заложим тройку гордых пурпурных коней и сядем на яркого,
                                                         в красках дракона — коня, да, коня!
Взойдем мы наверх посмотреть на свой далекий и родимый край,
                                                        вздохнем глубоко, сильно — сильно!
Но если я как-нибудь выживу здесь и
домой возвращусь к себе — да, к себе,
То сын твой, слуга твой и сам ты, идите за мной — за мной, да.
У дороги могилы, одна за другой, непрерывно — да, непрерывно,
Больше всего в них разбредшихся жителей
нашей Срединной земли — да, земли.
Они здесь стенают и воют, один за другим,
и все вместе здесь бродят
                                                        печально туда и сюда — туда и сюда,
Питаются ветром, пьют росу... Не голодайте вы — да, не голодайте!
Дружите утром вы с оленем, ланью, а вечером на дереве усядьтесь
                                          с обезьяной — усядьтесь, да!
И вы успокойтесь в своих, в этих ваших жилищах — да, жилищах,
Не будьте кошмарами в этой дикой стране-пустыре!
 
Примечания И.А. Алимова
 
Четвертый год эпохи государя с девизом «Правой, добродетельной стези» — то есть 1509 г., четвертый год под девизом правления Чжэн-дэ минского императора У-цзуна (на троне 1506—1521).
 
Лунчан — город, располагавшийся в совр. пров. Гуйчжоу. Сюда в 1506 г. был сослан Ван Шоу-жэнь — служить в качестве местного смотрителя почтовой станции. Ван Шоу-жэнь добрался до Лунчана лишь в 1509 г. Такой долгий срок не должен удивлять: Лунчан находился на значительном удалении от центра империи, а транспортные средства того времени были весьма медленными и зависимыми от погодных условий. Иногда путешествие к новому месту службы занимало годы. И чем менее состоятельный чиновник пускался в путь, тем меньше возможностей в путешествии у него было. Так, про «мелкого чина», следовавшего через Лунчан, в китайском тексте сказано, что он — ли му 吏目, то есть, в минское время, письмоводитель-секретарь самого низкого ранга; к месту службы он добирался пешком.
 
Три ямы вырыли и их похоронили. – В старом Китае весьма трепетно относились к брошенным без погребения костям; похоронить такие останки, а уж тем более принести им при захоронении жертву («три чашки с рисом, с курицей»), считалось весьма благородным поступком. В довершение церемонии полагалось сложить молитвенное умиротворяющее обращение к покойным, которое обычно сжигалось на могиле, чтобы быть воспринятым умершими, — данный текст суть именно такое обращение. Помимо проявленной к умершим гуманности, надлежащим образом исполненное погребение удерживало покойных от того, чтобы сделаться злыми неприкаянными душами (гуй), и от явления живым в разных пугающих обликах и причинения людям зла.
 
Перевод опубл. в Приложении к ст.: Кобзев А.И. Первые русские переводы Ван Ян-мина и В.М. Алексеев // Архив российской китаистики. Ин-т востоковедения РАН. - 2013 -  . Т. II / сост. А.И.Кобзев; отв. ред. А.Р.Вяткин. - М.: Наука - Вост. лит., 2013. - 519 с. С. 217-225.