|
Тематический раздел
|
 Бэби из Шанхаяисполнилось 30 лет
После публикации своего первого романа «Шанхай баобэй» (в 1999 г.), наделавшего столько шума в Китае, романистка Чжоу Вэйхуй как китайская писательница (не исключено, что именно в качестве таковой – «писательница из КНР») приобрела определенную известность за рубежами своей родины. Во всяком случае, ее новый роман, опубликованный в 2005 г. в КНР, был тотчас же переведен в Великобритании (тогда как перевод первого романа вышел в том же издательстве в Лондоне через почти три года после публикации в КНР); а еще через год его перевели и у нас (как и в предыдущем случае – с английского языка, см. [1]). В английском переводе (а, стало быть, и в русском) было сохранено оригинальное название – «Marrying Buddha» («Замужем за Буддой»), но «поскольку в Китае проблематично упоминать Будду, китайское издание, прошедшее цензуру, получило название „ Водэ чань“ („Мой дзэн“; см. [1, 315]). С выходом второго романа в шанхайских журналах появились статьи, в которых Чжоу Вэйхуй обвинялась в плагиате, как касаемо романа «Шанхай баобэй», так и «Замужем за Буддой»; указывались авторы и названия, «использованные» Чжоу Вэйхуй; приводились возмущения «обкраденных» авторов и их высказывания о низком художественном уровне «переписанных» Чжоу Вэйхуй романов (см. [2]). Кстати, Чжоу Вэйхуй является автором еще доброй полдюжины романов, но по их поводу следов такой громкой полемики, хулы или восторгов не обнаруживается. Но эта сторона вопроса меня интересует меньше, и не потому, что те романы не столь значительного общественного внимания. Два получивших громкий резонанс романа Чжоу Вэйхуй интересуют меня тем, что, волей случая, обратившись к ним, я поняла, ‑ в них есть нечто, способное помочь мне составить социально-психологический портрет определенного слоя китайской молодежи, так называемого «китайского поколения икс» (см. [3, 114]), или синьсинь жэньлэй («самого нового поколения»; см. [4, 084]), к тому же жителей специфического региона КНР. Это – молодежь, живущая в одном (если не единственном) городе КНР, который является геоэкономическим лидером страны, исторически сложившимся крупным научным и образовательным центром; городе, для которого практически всегда связи с другими частями страны имели гораздо меньшее значение, чем с зарубежными партнерами (столичный же статус Пекина определял его традиционную ориентацию на первоочередное обеспечение внутрикитайских связей). Со второй половины XIX в. Шанхай был открыт для иностранцев (наряду с некоторыми другими территориями), и на территории Шанхая возникли сеттльменты Англии и США, французская концессия (см. [5]). Это город, в котором серьезно изменилась модель потребления: стиль жизни стал в большей степени подвержен воздействию глобализации, возрос спрос на продукцию популярных брендов, жилье класса «люкс», но, конечно, все это доступно лишь небольшой части горожан. В городе резко возросло пространственное и социальное неравенство. Молодежь, которая действует в этих двух романах Чжоу Вэйхуй, возможно, является «золотой» во всех смыслах этого слова: выпускники и учащиеся вузов, которых в Шанхае чрезвычайно много, так называемые городские красавицы (образованные, не замужние, соответствующие всем западным стандартам, внешним и внутренним), в большинстве своем работающие в иностранных компаниях, богема (перечень профессий в которой стал весьма широк и разнообразен – кроме традиционных деятелей культуры, это дизайнеры, фотографы, стилисты, манекенщицы и прочее), представители мелкого и среднего китайского бизнеса; у членов этого сообщества весьма тесные связи с иностранными студентами и иностранцами, в том числе менеджерами аккредитованных в КНР международных компаний. Новый роман («Водэ чань») написан от лица той же героини Коко - Бэби из Шанхая, что действовала и в одноименном произведении Чжоу Вэйхуй. Прошло пять лет, героине исполнилось где-то около 30 лет. И это дает возможность проследить определенные изменения в социально-психологических характеристиках героини, происходящих вслед за изменением возраста. Коко побывала за границей, довольно долго жила в Америке (учась, «правда, не очень прилежно», в Колумбийском университете на отделении Восточной Азии), она очень популярна – молодая, красивая, коммуникабельная китаянка, писательница, к тому имеющая скандальную известность на родине; ее постоянно приглашают на всякие лекции, презентации и просто богемные тусовки. В том числе за счет издания и переизданий ее первого получившего известность романа она вполне обеспечена материально, это дает ей возможность заниматься весьма активно шопингом, что для нее, внимательно относящейся к своему гардеробу, чрезвычайно важно. Ей все так же свойственна гиперсексуальность, вообще-то более приличествующая пубертатному периоду, считающаяся принадлежностью иного, скорее юношеского возраста, однако, вовсе нередко встречающаяся и в более зрелом возрасте. И в новом романе к каждой главке есть обязательные (редко единичные) эпиграфы: на 17 с небольшим авторских листов книги, к каждой из 33 главок в сумме более 50 цитат. В романе «Шанхай баобэй» было 32 главки на почти 20 авторских листов; эпиграфами были цитаты из произведений деятелей культуры самых разнообразных стран и жанров: здесь и кумиры героины – Генри Миллер[1] и Коко Шанель[2], и дальше – длинный список, включая Ницше, Дали, писателей, авторов текстов – от Битлов до джаза и фолк-музыки, все – представители западной, в том числе и американской культуры. В тексте первого романа поминаются композиторы – создатели всемирно известной классической музыки, есть свидетельства хорошего знакомства с мировой фильмотекой (но, полагаю, упоминание «Утомленных солнцем» Михалкова говорит не о знакомстве с российским кино, а о знании номинантов и лауреатов «Оскара»). В новом романе прежде всего бросается в глаза, что уже к первой главке эпиграфом стоит высказывание Конфуция (правда в соседстве – цитата из современной американской писательницы); вместе с этой цитатой в книге 14 - из китайской классики, чуть чаще Конфуция (который встречается 3 раза) упомянут Лао-цзы (5 раз), есть дзэн-буддистские цитаты, из «И-цзина», из китайского средневекового произведения (правда, только одно ‑ стоит вспомнить, что автор окончила университет Фудань по специальность китайская литература; и в интервью по случаю публикации первого романа декларировала свою любовь к танской и сунской поэзии). В новом романе есть в эпиграфах 6 отсылок к индийским произведениям (от Камасутры до Рабиндраната Тагора), есть цитата из классического японского произведения (Сэй-Сёнагон, «Записки у изголовья»). Но большая часть (29) высказываний принадлежит представителям западной культуры. В эпиграфах присутствуют две цитаты кумира героини Коко Шанель, но нет и маленькой цитаты из произведений называемого главной героиней в «Шанхай баобэй» «духовным наставником» (фуцинь) Генри Миллера. Такое различие в наборе авторов, цитируемых в эпиграфах, – первое из отличий нового романа. Объяснять этот момент можно по-разному. Вполне оправданно предположить, что автор учла нарекания критиков «Шанхай баобэй» в определенном космополитизме, в «раболепном преклонении перед западной культурой» и ‑ «исправилась» (а начитанности ей для этого не занимать). Текст романа подсказывает и другую версию. Следует оговорить, что в первом романе героиня подчеркивает, что ей «не хотелось бы выглядеть непримиримым борцом за женские права (вэй нюйцюаньчжуи чжаньту)» (4, с. 120), однако, изредка ее раздражали откровенные взгляды мужчин, и в ней «просыпалась феминистка» (или – «ей приходили в голову феминистские идеи» (нюйцюаньчжуи сысян; см. [4, 172]). Следует заметить, что сам стиль поведения, одежды и макияжа героини (кроме того, что она молодая и красивая девушка) не мог не вызывать такую реакцию со стороны представителей мужского пола. Такова же была реакция и американских мужчин, но по тому, как проходят свидания в Нью-Йорке, героиня заключает, что «в жизни не видела более отрезвляющего и неромантического города. Он населен самыми уникальными на планете мужчинами», общение с которыми на нее «нагоняли тоску и уныние». «Ужины в ресторане с мужчинами, которые вроде бы пригласили тебя на свидание, но при этом ждали, что ты оплатишь половину счета» (а сложно не признать в этом отнюдь не столько прижимистость, скаредность отдельных мужчин, сколько выработанную защитную систему поведения на агрессивный феминизм американских женщин), были ей «скучны и неприятны» (1, с. 36). Услышав историю о семейной паре, «педантично делившей поровну все расходы, включая затраты на бензин и собачий корм», героиня заявила, что «в тот момент я окончательно разуверилась в целесообразности феминистского движения. Думаю, что женщины, требующие равноправия с мужчинами, должны выходить на демонстрации с лозунгом „Да – равенству между полами! Нет – плате за ужин в ресторане, бензин и корм для собак!“» (1, с. 36). Вероятно, и по этой причине героиня влюбляется в японца (на четверть с примесью итальянской крови) Мудзу, и весь роман построен на этой любви (или на том, что она принимает за любовь). В первом романе Чжоу Вэйхуй замечает, что в Шанхае «любят все японское. Сердца местных жителей давно и безраздельно завоевали песни Амуро Нами, книги Харуки Мураками, телешоу Такуя Кимуры, а также бесчисленные комиксы и электробытовые приборы японского производства, буквально наводнившие город». Героиня романа признается, что ей «нравится японская кухня и косметика, такая свежая и изысканная» (4, с. 113-114). Но при первом знакомстве с Мудзу, Коко вспомнила о том, что «исторически китайцы недолюбливают японцев», хотя ее лично «эти вековые межнациональные счеты беспокоят гораздо меньше», чем слышанные ранее характеристики японских мужчин: «их упрямство и консерватизм, шовинизм и презрение к женщинам» (1, с. 27). Мудзу (которому явно не меньше 40 лет) опровергает этот стереотип. Он давно поселился в Нью-Йорке, но не разрывает связи с Востоком, с японской культурой в частности. Он тоже принадлежит к богеме: сочиняет книги о путешествиях, имеет фирму с офисом в Сохо по созданию некоммерческого документального кино (последний его проект – фильм о латиноамериканском певце, называемом «поющей совестью Доминиканской республики»); в ходе этой деятельности он постоянно перемещается по миру. Верно, не только для заработка (поскольку поиски денег на его кинематографические проекты – дело очень не легкое) он обучает студентов-медиков приемам даосской медитации и индийской йоги. У него прекрасная, оборудованная наисовременнейшей бытовой техникой квартира. И особенно примечательна кухня («современная до абсурда», по мнению героини), в которой внимательный взгляд определит национальную принадлежность (или культурные предпочтения?) хозяина: плетеная корзинка с традиционными японскими полотенцами, традиционная японская сковорода, две длинных деревянных полочки с огромных количеством ароматных приправ и пряностей; среди кулинарных книг - и «Разумный подход к приготовлению пищи», и «Дзэн и кулинарное искусство». Как положено добропорядочному американцу, он на добровольных началах ведет воскресные занятии по целебной медитации в церкви в Гарлеме с десятком девочек, которые в раннем возрасте подверглись сексуальному насилию со стороны отца или брата. Почти каждое утро Муцзу медитирует не менее двух часов. А сексом он занимается прямо-таки по «дао любви». Мудзу в молодости учился в одном из лучших колледжей Японии, возглавлял студенческий совет. Но, как он рассказывает Коко, «был молод и импульсивен, немного похожий на тебя нынешнюю». После исключения из учебного заведения из-за пьянства и дебошей, стал настоящим панком. Однажды встретил старца, был потрясен его жизненной философией, заслужил право, преодолев свой «эгоизм и величайшую глупость», следовать за ним как за учителем. Год, проведенный с этим старцем, помог Мудзу, как он считает, «обрести смысл бытия, познать великую истину, сущность мироздания и человечества». С этим духовным багажом он влюбился в американку и переселился в Америку (см. [1, 83–85]). В предыдущем романе, «Шанхай баобэй», есть упоминание традиционной философии в ее преломлении в бытовую жизнь. Героиня отправила любимого китайского мужчину в центр реабилитации наркоманов (при Бюро общественной безопасности!) и целиком отдалась написанию романа. «В этом отшельничестве я обрела дао и достигла состояния внутренней гармонии. Поблизости ни одного мужчины, для которого нужно прихорашиваться и наряжаться, переживать, достаточно ли пышная у меня грудь и красиво ли подведены глаза. Не нужно срываться и бежать на бесполезные вечеринки; удирать от полиции, не одобряющей буйное веселье; отчитываться о ходе своей работы; можно не отличать день от ночи, и не томиться ожиданием человека, который придет и выпьет твою любовь до дна, иссушив душу» (3, с. 222). Коко считает, что в этот период она «вышла за грань пресной повседневности собственной жизни и попыталась рассуждать на более значимые темы вселенского масштаба». Она не отрицает свой «некоторой самонадеянности и претензии на божественное откровение», но утверждает, что именно к этой цели стремилась, когда писала роман (см. [3, 223]). Однако уже через неделю жизнь Коко вернулась в привычное русло. Сойдясь с Муцзу, Коко была очарована его внимательностью. Правда, получив в качестве подарка к Рождеству увлажнитель воздуха, она была озадачена и изумлена, ибо под подарками от мужчин Коко до того подразумевала совершенно другие вещи. Она просто забыла, что в одном из телефонных разговоров, предшествующих первому свиданию, жаловалась на сухость воздуха в Нью-Йорке. Муцзу был к ней заботлив, в том числе в предменструальный период снимал боли массажем поясницы, заваривал для нее чай с имбирем; он был терпелив – старался минимизировать проявление своего разочарования при попытках Коко заняться хозяйством (одна из них - приготовить ужин даже закончилась пожаром), он старался максимально снять напряжение и умирить ее во время буйств, которые порой случались в ресторанах на определенной стадии алкогольного опьянения. Он учил ее основам даосистской медитации и Тайцзи. И Коко под влиянием Муцзу твердо решила бросить пить, курить и принимать транквилизаторы. Она даже изменила свой обычный стиль «хищной самки паука, пожирающей своего самца»: если раньше ее гардероб постоянно состоял «ровно из тридцати шелковых ципао, юбок и топов, плотно облегающих фигуру, нежных и прекрасных» (1, с. 96), то с подачи Муцзу, она покупает первый в своей жизни хлопчатобумажный топ, хотя раньше хлопчатобумажные и джинсовые вещи казались ей слишком примитивными, безыскусными, неинтересными. Коко настолько прониклась стилем жизни Муцзу, что даже пристрастилась ходить на стадион смотреть бейсбол и начала разбираться в какой-то степени в правилах этой игры, тогда как в Китае она ограничивалась только просмотром телевизионным трансляций соревнований по пинг-понгу и прыжкам в воду, ибо «в этих видах спорта китайцы неизменно с легкостью побеждают на международных чемпионатах» (1, с. 88). У Коко появляются мысли о ребенке. Судя по тексту, Муцзу не собирается стать отцом ее малыша, ибо, с одной стороны, он просто объясняет это желание Коко чисто возрастными гормональными изменениями, провоцирующими раскрытие материнского инстинкта, а с другой – рассказывает, что собирался с одной из своих бывших подруг завести ребенка, но потом засомневался, что та женщина годится в матери его будущего малыша (см. [1, с. 81‑82]). Итак, в «жестокой и холодной цитадели капитализма» – в Нью-Йорке ей суждено было «обрести любовь, надежду и свет и с помощью японца постичь древнее китайское искусство сюшо», и не только. «Я, – признается Коко, – должна была узреть древних духов, изгнанных с родины на чужбину, открыть им душу, насытить кровь их безбрежной мудростью, дать им приют в своем сердце, словно перелетная птица, скитающимся в поисках гнездовья» (1, с. 91). И это говорит китаянка, которая в свое время прослушала в университете цикл лекций о конфуцианстве, даосизме и буддизме; с собой в Америку захватила экземпляр трактата Лао-цзы «Дао дэ цзин» – но в Нью-Йорке купила английский перевод книги, по мнению Муцзу, «удачный, изящный и точный, может, даже более доступный, чем китайский первоисточник» (1, с. 91). Все эти стремления изменить стиль жизни, обращение к восточным практикам и, в определенной степени, к восточной философии самой героиней романа сравниваются с наркоманией, наркоманией общения с ее японским любимым, а можно сказать – муцзуманией. И это не может не вызывать определенной аналогии с известной чеховской Душечкой. Рассказ «Душечка» принадлежит к числу наиболее активно читаемых и комментируемых произведений Чехова, поскольку тема Душечки «фокусирует наше внимание на архетипической противоположности формального и материального, рационального и чувственного, женского и мужского, активного и пассивного, сухого и влажного, твердого и мягкого и т.д.» (6). Не говоря уже о том месте, которое эта фундаментальная дихотомия занимает в мифологическом сознании, нельзя не упомянуть о ее значении для философской мысли, для философского самосознания человека. Не Оленька любит, а любовь как тяга к другому, как жажда оформленности, устойчивости, определенности реализует себя Оленькой; и ей, этой анонимной любви, безразлично, кто перед ней. При ярко выраженной женственности в Оленькиной натуре, личностное начало в ней пребывает в зачаточном состоянии, душа остается «душечкой». Эта слабая индивидуализация души Ольги Семеновны позволяет Чехову дать художественно-аналитическое описание «свободной» женственности в ее чистоте, показать, что же претерпевает душа, которая всю жизнь остается «душечкой». Душечка несвободна в своих состояниях, не способна понять их внутреннюю структуру и тем освободиться от власти над ее душой тех, кого ей «случилось» полюбить. Ольга Семеновна – сама материя как чистая возможность, но это (материя как возможность) не положительная возможность творчества, не возможность творческого акта, а отрицательная возможность как чистая перцептивность, как чистая восприимчивость (см. [6]). Трагикомедии неродившихся душ уделял много места Мамардашвили в своих размышлениях над творчеством Пруста и Арто (см. [7, с. 375-387]). Это состояние некоторые объясняют не столько характером отдельных личностей, сколько ситуацией в данной конкретной исторически сложившейся человеческой общности. Так, применимо к России времен Петра I, Чаадаев писал: «Петр Великий нашел у себя дома только лист белой бумаги и своей сильной рукой написал на нем слова Европа и Запад; и с тех пор мы принадлежим к Европе и Западу... Если мы оказались так послушны голосу государя, звавшего нас к новой жизни, то это, очевидно, потому, что в нашем прошлом не было ничего, что могло бы оправдать сопротивление. Самой глубокой чертой нашего исторического облика является отсутствие свободного почина в нашем социальном развитии. Присмотритесь хорошенько, и вы увидите, что каждый факт нашей истории пришел извне, каждая новая идея почти всегда заимствована… История всякого народа представляет собою не только вереницу следующих друг за другом фактов, но и цепь связанных друг с другом идей» (см. [8, с. 143–144]). Ему в определенной степени вторит Н.А. Бердяев, говоря, что «великая беда русской души... в женской пассивности, переходящей в „бабье“, в недостатке мужественности, в склонности к браку с чужим и чуждым мужем» (см. [9, с. 150]). А, по словам Г. Флоровского, «этот дар „всемирной отзывчивости“» является роковым и двусмысленным, поскольку в «этих странствиях по временам и культурам всегда угрожает опасность не найти самого себя. Душа теряется, сама себя теряет, в этих переливах исторических впечатлений и переживаний. Точно не поспевает сама к себе возвращаться, слишком многое привлекает ее и развлекает, удерживает в инобытии» (см. [10, с. 501]). Чехова волнует, заставляет страдать человеческая немогота, неспособность занять свое собственное место, свободно и ответственно развернуть жизненную форму, «исполнить» («наполнить») ее неслучайной для нее целостностью незаменимых, единственно необходимых мыслей и поступков. «Чеховские» вопросы таковы: как прожить свою, а не чью-то (ничью) жизнь? Как мыслить самому? Как пройти сквозь закрывающий «меня» от меня «экран» привычного образа самого себя? Как уйти от «общих» мест, от обезличенности жизни, от суррогатов содержательности, которыми закрывается и подменяется то, что реально происходит в душе? Состояние героини романа «Замужем за Буддой» удивляло ее саму. Но эта метаморфоза – отнюдь не первая в ее жизни. Она родилась в интеллигентной семье. Ее отец – специалист по средневековой истории Китая, профессор; мать – заботливая и умелая домохозяйка. Девочка росла послушной, и очень хорошо училась. Это был период, который можно назвать следованием семейному воспитанию, соответствием стереотипам китайской девочки из хорошей семьи. Потом все резко поменялось. «В дни мятежной юности я тусовалась с несколькими рок-группами, выступавшими в окрестностях университета. Тогда казалось наиболее приемлемой формой юношеского протеста и единственно доступным способом дать выход обуревавшим меня страстям» через рок-н-ролл, упаднически-элегантную поэзию битников, увлечение экзистенциализмом и «безрассудный, оголтелый секс»; лишь «это позволяло заживо погребенному выбраться на свет из смердящей могилы» (1, с. 91). И этот период был следованием стереотипам молодежного группового поведения определенного слоя «самого нового» поколения китайцев. Он тяжело переживался родителями Коко, но они любили дочь и пытались понимать ее. Ее «любовные увлечения», предшествовавшие встрече с Муцзу, видимо, не столь касались ее духовного состояния, что признает героиня романа «Замужем за Буддой». Она осмысливает и воспринимает их следующим образом: «главным в любви для меня было упоение собственным чувством. Все мужчины, однообразной чередой прошедшие через мою жизнь, были похожи на стопку конвертов… Каждый раз я вкладывала переполнявшее меня чувство в следующий, пока пустой конверт и делала вид, что кто-то незнакомый прислал мне письмо с пылкими признаниями» (1, с. 117). И вот Коко влюбляется в Муцзу. При первом свидании, на которое ее пригласил этот японец, героиня призналась себе, что его присутствие «будило подспудные ассоциации в самой глубине подсознания». Тепло, которое она ощущала рядом с ним, всколыхнули в ней «неощутимые младенческие воспоминая о теплом материнском чреве, о монотонному звучании сутр в храме при тусклом свете коптящих масленых светильников» (1, с. 31). Напомним, что в романе «Замужем за Буддой» есть сюжет о приезде матери героини в канун ее рождения в буддистский монастырь на острове и ее рождении прямо-таки в стенах монастыря, и наречении имени ее монахами. То есть встреча с Муцзу, с его миропониманием были в определенной степени созвучны с чем-то корневым в душе Коко. И одновременно, ей – получившей вполне западное образование (не только и не столько, возможно, в рамках высшей школы, сколько под влиянием западного искусства и западной мысли, почерпнутых ею в стенах ли университета или вне их) не могло не импонировать стопроцентное включение в западный мир этого не порвавшего с восточной культурой японца. Ее душа, таким образом, после «странствий по временам и культурам», таящих «опасность не найти самого себя», приобретает наконец некую гармоничность, перестает «терять сама себя в этих переливах исторических впечатлений и переживаний», она как бы стала «сама к себе возвращаться» (10, с. 501), не потеряв при этом накопленного «в странствиях». Именно поэтому, думается, влияние именно Муцзу оказалось столь сильным и, думается, может оказаться плодотворным в дальнейшем (что не исключает возможность и других метаморфоз главной героини в будущем). Литература 1. Вэй Хой. Замужем за Буддой. М., 2006. 2. Youyubw.com (Marrying Buddha) 3. Вэй Хой. Крошка из Шанхая. М., 2006. 4. Вэй Хуй. Шанхай баобэй. Чэньян, 1999. 5. Самбурова Е. Политика урбанизации в Китае. 6. Лишаев С.А. А. П. Чехов: дух, душа, и «душечка» (форма и материя по рассказу А. П. Чехова «Душечка») // Сб. ст. Mikstura verborum`99: онтология, эстетика, культура. Самара, 2000. С. 117 – 143. 7. Мамардашвили М.К. Метафизика Арто // М.К. Мамардашвили. Как я понимаю философию. М., 1992. 8. Чаадаев П.Я. Апология сумашедшего. СПб. 9. Бердяев Н.А. О «вечно бабьем» в русской душе. // В.В. Розанов: pro et contra. Кн. 2. СПб.,1995. 10. Флоровский Г. Пути русского богословия. Киев, 1991. Ст. опубл.: Общество и государство в Китае: XXXIX научная конференция / Ин-т востоковедения РАН. - М.: Вост. лит., 2009. - 502 стр. - Ученые записки Отдела Китая ИВ РАН. Вып. 1. С. 381-389.
Автор: Синецкая Э.А. |
Новые публикации на Синологии.Ру Император и его армияТоумань уходит на север: критический анализ сообщения «Ши цзи» Роковой поход Ли Лина в 99 году до н. э.: письменные источники, географические реалии и археологические свидетельства Азиатские философии (конференция ИФ РАН) О смысле названия знаменитой поэмы Бо Цзюй-и Чан-хэнь гэ |
